“вдалеке” за четыре дня, однако море становится бесконечным, раз невозможно вернуться. И до этого – три года там, с семьёй: оттого, что приходилось скрываться и прятаться, дом казался далёким уже тогда. И теперь отовсюду чудится шёпот: что же, будет мне судья на небе, а кроме него – пускай себе шепчут, не стану их слушать. Ты мне грех – ты же и кара моя: я тебя не люблю. Любил – это да: готов был платить за любовь жизнью – и ведь заплатил. Моя жизнь осталась там, а мы – здесь, смотримся друг в друга – и никак не сказать, что нет любви, что пропали, что ждём чего-то, будто не знаем чего, а знаем мы точно.

В раздевалке пусто; одежду и сумку – в шкаф с полустёртой цифрой: шесть или восемь. Проходя мимо зала, заглядываю: единственный луч, плотно-жёлтый, пересекая темноту, упирается в центр ринга. Следующий час – в гимнастическом зале, ещё полтора – у груши: удар за ударом, пока не случится обед. Только когда ложка уходит в суп, вспоминаю, что не ел со вчера; в голове обрывками строчки, мысли, нескладные одна к другой, – и почему-то шум: от усталости – или же теплоход бьёт белой грудью о волны. В мутной поверхности супа отражается тренер: кто-то заболел, завтра в полвосьмого бой, разминка – в полпятого. Сегодня можно домой; спасибо, тренер; выспись как следует; хорошо, тренер; ну, береги себя.

Шесть или восемь; убирая перчатки в сумку, замечаю трещину на синей коже: ничего страшного, эти – тренировочные. Для боя – другие, на них не сосчитаешь трещин и швов: они от отца – подарил после первой победы. Какая-то тревожная мысль – и тотчас вспоминаю, гляжу на пиджак, одиноко повисший в пустом шкафу, опускаю пальцы в карман. Конверт гладкий и холодный: перед глазами твои пальцы – бегут, бегут с бумаги на шёлк. Достаю сложенный втрое лист – и снова: Аллах забрал отца в пятницу утром, похоронили вчера, береги вас Господь. О прощении – ни слова: ни мать тогда, ни отец теперь не сумели простить – что же, будет мне судья на небе.

Возвращаться домой через город, полный солнечным светом, непривычно – и словно неправильно. Горит ярче утреннего; закроешь глаза – и бегут под веками слова белёсыми бликами. Пятница, Аллах, вчера. Наконец дома, бегом через три этажа, открываю дверь – тебя нет ни в спальне, ни в кухне, ни в углу у умывальника. На секунду странное облегчение: всё кончено – и вот уже гадаю, что заставило тебя выйти из дома, не оставив записки и не предупредив.

Ты появляешься через полчаса – с букетом белых ирисов: для отца. Теплоход будет в восемь, третий причал – ты справлялась в кассе. Нужно сказать сейчас – рука почти тянется к карману, но замирает на полпути. Конверта больше нет, письмо осталось бледными клочками в уличной пепельнице за ареной; я один против тебя; я молчу.

Мясо, лепёшка, одинокий бокал: настойка или вино. Бокал остаётся пустым; проходит сколько-то времени – и ты возвращаешь его на полку. Потом опять: в восемь, третий причал. Я отрываюсь от скатерти – и вот твоё лицо: в нём не стало ни красоты, ни живости. Мама говорила: мы с тобой похожи, словно Господь отразил нас друг в друге, – неужели и моё лицо потеряло теперь всякую жизнь, словно раньше срока умерло? И всё же какая-то мысль, простая, но спасительная, мерцает то и дело в стёклах буфета, в зеркале разлитой по кастрюлям воды. Нет; нет же, в полпятого – разминка, в полвосьмого – бой; ты иди одна; иди одна; одна. Умываю лицо, мыло щиплет глаза – и только теперь разрешаю себе единственную слезу: от неё не станет, не может стать легче, она ничего не изменит – и всё-таки спокойнее оттого, что постепенно, по частицам ухожу в никуда, перестаю быть собой. В спальне шуршит пиджак, в кармане пусто – ты никак не поверишь в эту пустоту. Возвращаюсь в кухню, наполняю бокалы вином; протягиваю тебе один, встречаемся взглядами; сквозняком приносит от стола бумажные салфетки, сквозняк пахнет ирисами. Садимся на край кровати – через минуту бокалы пусты; ты смотришь в кухню – белое пятно букета мерцает, словно привидение. Ты ничего не знаешь: это вдруг доставляет мне удовольствие – и вместе с тем заставляет ненавидеть себя. Почти не думая, выбираю удовольствие – и вот твоё плечо свободно от сорочки, вот уже пальцы сжимают грудь: знаю, в мыслях ты твердишь молитву за молитвой – я же не помню ни одной. Сорочка – прочь, ты уже где-то подо мною; бледная кожа, резкий вдох – и хрупкие пальцы чертят следы на моей груди; если что-то и возникает между движениями – стон или сопротивление – это длится не дольше секунды, это не может остановить, не может изменить. Вот уже кончено: я нахожу бокалы на полу, наливаю снова; возвращаюсь в спальню: выпиваем медленно – засыпаем скоро. В этот раз видим каждый своё; ты – оконный переплёт и улицу с каштанами, я – какую-то давнишнюю осень: перекрёсток, пучок салата, пыльные цветы на обочине.

Утром говорю что-то на прощание, оставляю тебя у окна, – ты прячешь лицо в ирисы – иду по улицам, не зная, куда деть себя до полпятого. Вспомнив сегодняшний сон, спускаюсь к реке, становлюсь на пересечении проспекта и крохотной улочки: здесь она впервые прошла навстречу – а потом рядом в автобусе, потом улыбнулась с трибуны; всё время – близко, всякий раз – случайно. Потом заметил, как она выходит из магазина, прижимая к груди бумажный пакет с салатом, идёт через сквер; я – за ней. Она обернулась – спокойно, плавно; в самом конце сквера – ещё раз. Постояла у подъезда – ждала, пока я перейду проспект, – успела оторвать клочок салата, положила в рот, затем вошла. Я поднялся на четвёртый, увидел выкрашенную жёлтым дверь: приоткрыто, внутри – шорохи и движение. Я остановился на последней ступеньке, в мыслях – бледные губы, бесцветные глаза; развернулся и ушёл. Спустя неделю после боя – записка: там-то в такое-то время; думал пойти – не пошёл. Пошёл в другой раз – сразу в дом на проспекте: четыре пролёта, жёлтая дверь, нажимаю на звонок, тишина – и в этот раз, и в следующий. И так всю осень: разочарованно спускаясь по лестнице, понимал, как не люблю тебя, как хочу её, эту случайную. И на всю осень – один и тот же